интеллектуальная база. Может быть, он и не был таким интеллектуалом, как Титов (тот вслух, вызывая аллергию у предпочитавших менее экстравагантные способы проведения досуга соседей, декламировал по вечерам жене “Войну и мир” – и, кстати, получил в свое время предложение сыграть роль князя Андрея в экранизации Бондарчука), однако для среднестатистического офицера Советской армии Гагарин был очень высокообразованным (техническое, военное – и высшее инженерное: три образования) и очень начитанным человеком.

В его читательском активе был основной корпус русских классических текстов (включая – есть свидетельства – “Войну и мир”, “Анну Каренину” и “Воскресение”); классическая и современная фантастика, в диапазоне от Жюля Верна, Циолковского и Уэллса до Артура Кларка; множество стихов (рассказывают, что он вдохновенно декламировал целиком есенинскую поэму “Анна Снегина”). Советские источники имеют обыкновение акцентировать верность Гагарина советскому же литературному канону: “Повесть о настоящем человеке” Б. Полевого, “Молодая гвардия” А. Фадеева, М. Шолохов, производственные романы В. Попова “Сталь и шлак”, “Закипела сталь”, “Испытание огнем”. Все это правда – но далеко не вся правда. А. А. Леонов вспоминает, что, когда он впервые увидел Гагарина, тот держал в руках “Старик и море” Хемингуэя. Последняя книга, которую прочел Гагарин? Не угадаете: “Уловка-22” Хеллера.

Помимо русской классики и современной литературы, Гагарин, еще в Саратове, планомерно проштудировал составленную Горьким в начале 1930-х книжную серию “Жизнь молодого человека”: “Рене” Шатобриана, “Адольфа” Констана, “Страдания молодого Вертера” Гёте, “Красное и черное” Стендаля, “Без догмата” Сенкевича, “Исповедь сына века” Мюссе, “Оберманна” Сенанкура, “Шагреневую кожу” Бальзака, “Ученика” Поля Бурже, “Единственного и его собственность” Макса Штирнера. Он прекрасно понимал не только, кто такой Жюльен Сорель и в чем состоит теория Раскольникова, но и что значит жизнестроительство, к чему ведет стремление к абсолютной личной независимости, кто такой “фаустовский человек” и что такое “фаустовская ситуация”.

Соответственно, следует понимать, что Гагарин – каким бы симплициссимусом[36] его ни рисовали – вполне осознанно выстраивал проект своей если не карьеры, то жизни в целом. Именно он, он сам, добился того, чтобы на него обратили внимание и стали им “заниматься”. Он тоже стал героем воспитательного романа – такой же молодой человек из низов общества, делающий карьеру с расчетом на свое упорство и личные качества; при этом он умудрился не утратить иллюзии, а напротив, без особого ущерба для личности обзавестись новыми (да еще и заразить ими страну). Именно Гагарин – кто бы мог подумать – оказался идеальным воспитанником этой серии, тем самым молодым человеком ХХ века (а вовсе не фольклорным Емелей; на самом деле, “пролежал” Гагарин всего полтора часа, а до того бегал, как Штольц, Жюльен Сорель и Раскольников, вместе взятые), кто прекрасно усвоил преподанные Горьким умные уроки – и чья собственная история, именно в силу критического освоения этого материала, этого чужого опыта, радикально отличалась от историй его двойников из XIX века.

И до и после полета Гагарин несомненно осознавал – как абстракцию – свой класс (рабоче-крестьянский пролетариат) и свою касту (офицер-воин) и вел себя так, как требовали соответствующие кодексы поведения. Психологическая драма его души состояла в том, что, добившись максимального из возможных личного успеха, имея представление об индивидуалистической эгоцентрической этике и пережив эмансипацию от некоторых классовых и кастовых принципов, он – даже после того, как увидел свой гигантский портрет на фасаде Исторического музея[37], – не стал культивировать в себе ощущение собственной исключительности и чувство отчуждения от вознесших его масс, не дистанцировался от них, а, наоборот, где только мог, проявлял солидарность с ними; имея возможность преодолеть силу классового притяжения и оказаться в зоне, свободной от всяких ограничений, Гагарин – еще раз подчеркнем: сознательно – выбрал этику другую, коллективистскую, общинную. Мы покажем, что это произошло не сразу, не в первые послеполетные дни и даже месяцы; однако в конце концов произошло – несомненно; природный ум, хорошая интеллектуальная база, склонность к рефлексии, общение с интеллектуалами всех мастей – ну и, надо полагать, интуитивное представление о том, что его жизненный путь странным образом рифмуется с чьим-то еще, – помогли Гагарину сделать этот выбор.

* * *

Персональный лайнер, набитый командованием и журналистами, эскорт из семи самолетов-истребителей, пролет над Кремлем, встреча на летном поле с политбюро и Кабинетом министров в полном составе, проезд с кортежем из семнадцати мотоциклов в открытом лимузине сквозь толпы приветствующих, прием в Георгиевском зале, награждение “Золотой Звездой” Героя… Сын Хрущева утверждал, что “встречу Гагарина целиком придумал Никита Сергеевич” [6]; но сыграла, конечно, свою роль и сталинская традиция чествования вернувшихся героев – челюскинцев и их спасателей (среди которых был Каманин), папанинцев, Чкалова, Байдукова и Белякова и т. п.

Петр Воробьев, летчик самолета, утром 14 апреля доставившего Гагарина из Куйбышева в Москву, был одним из тех, кто выпускал космонавта на трап: “застегнут. Галстук вроде нормально – а на ботинки не обратил внимание. Дверь открыл – он пошел – идет по трапу – я глянул сзади – смотрю: у него шнурок вот так ходит правый. Меня аж пот прошиб” [14].

Гагарин знал, что ему предстоит долгий трудный день.

От трапа самолета к трибуне вела красная ковровая дорожка – “длинная-предлинная” [13]. Довольно быстро выяснилось, что пройти ее – под взглядами первых лиц государства и камерами – будет нелегко: “Вот сейчас наступлю на него и при всем честном народе растянусь на красном ковре. То-то будет конфузу и смеху – в космосе не упал, а на ровной земле свалился… [13]. Чертов шнурок, продолжает Воробьев, “полностью был распущен, вот так телепался. Он заметил – и замедлил движение, приостановился. У меня аж сердце екнуло – сейчас станет завязывать, а на него ж весь мир смотрит, дорожка красная 100 метров длиной. Он с трапа когда сходил – он <шнурок> бьет по ногам. А он пошел строевым” [14].

“И все мы”, рассказывает будущий биограф Гагарина Ярослав Голованов, “замерли, не дыша, беззвучно молясь всем богам: «He упади!» A он шел и шел” [15].

Не запаниковал, не остановился, не грохнулся, отрапортовал; так проблема с развязавшимся шнурком превратилась в преимущество: с “автоматом” уж точно не могло произойти ничего подобного, а тут – сразу видно, что обычный человек, с кем не бывает.

Удостоверившись, что Гагарин публично заявил о готовности “выполнить любое задание партии и правительства”, Хрущев снял перед Гагариным шляпу, обнял его и трижды поцеловал. Кажется, они оба понравились друг другу еще по телефону – и личное знакомство укрепило эту взаимную симпатию. “Человек искренний, увлекающийся и не злой”, полагают компетентные наблюдатели, Хрущев относился к Гагарину не только как к важной шестеренке в своем идеологическом механизме, но еще и “по-отечески любил этого ясноглазого парня, который оказался таким молодцом” [36]. Что касается космических успехов